Почему популярен жанр про альтернативную историю и попаданцев
читать дальше
В России, да и вообще на постсоветском пространстве адски популярен жанр альтернативной истории — как в форме прямых допущений типа «а если бы Гитлер не повернул Гудериана на юг», так и в форме героических приключений попаданцев в различные века. Сайт Fantasy Worlds насчитывает тысячи экземпляров такого рода «литературы», с продолжениями, сиквелами, приквелами, фанфиками разной степени убогости, и, как правило, исключительной убогости. Но там же можно обнаружить массу положительных комментариев типа «аффтар, пиши еще», даже под опусами, удивительно наивными и безграмотными, как исторически, так и орфографически. А «аффтары» пишут, а наше население потребляет и потребляет этот «продукт», несмотря на то, что произведения почти все как под копирку. Как говорится в одном мультике: «Кто говорит — плагиат, а я говорю — традиция».
Но дыма без огня, как известно, не бывает, потому попробую немножечко поворошить угольки, из которых возникнет пламя.
Попаданческая литература как форма социальной утопии
С определенным допущением можно сказать, что первобытное общество не генерировало утопий. Не потому, что хорошо жило, а исключительно потому, что первобытная община являла собой реальный идеал социального устройства общинника. Корень его бед и зол коренился не в том, что община несправедлива к нему, а в том, что дождей выпало мало, заморозки грянули в июле, на скот напала болезнь, наводнение затопило поля и так далее, на самый худой конец, напало соседнее племя. Это нашло отражение в анимизме, то есть в одушевлении стихийных природных сил — ручьев, лесов, ветра, дерева и т.д. Но с разложением первобытно-общинного общества, появлением социального расслоения по имущественному признаку меняется и сознание — религиозное сознание как слепок с общественного генерирует иерархию богов и героев, которые сначала вроде как равны друг другу, но не равны людям (то есть отслоение племенной верхушки от массы простых общинников), а потом — и строго иерархический пантеон, достигающий апогея в единобожии типа культа Атона или Иеговы. И на этом этапе общиннику козни начинают строить не «демократические» природные силы, одинаковые для всех — наяды, русалки и лешие, — а конкретные отражения конкретных социальных классов, то есть боги и их слуги. И в этой системе массового сознания общинники начинают генерировать первую социальную утопию — легенду о рае, который случается, правда, только в загробной жизни. В общем и целом основных идей в этой легенде для всех народов две: 1) достижение материального изобилия без труда или при небольшой терпимой доле труда; 2) социальное равенство.
К легенде о рае часто прибавляется легенда об аде — наказании для тех или иных врагов, в том числе и классовых («легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в рай»).
Эти идеи было невозможно реализовать при тогдашнем уровне производства — при низкой доле прибавочного продукта невозможно высвободить ресурсы для развития общества без жесткой эксплуатации. Архимед или Герон не могли возникнуть в первобытной общине. Всякий технологический шаг в развитии производительных сил первобытного общества стоил поколений — этот темп был слишком медленнен, чтобы конкурировать с античным рабством. Именно невозможность реализации поместила идеал в загробное царство. Даже Спартак, железной волей объединивший бывших общинников и бывших рабов в центурии, когорты и легионы, не мог дать своим бойцам никакой реализуемой социальной идеи, и именно поэтому восстание было обречено. Наиболее разумной и реализуемой идеей у него было вывалиться войском за границы империи и разбежаться по своим племенам или создать новое государство, в котором бывшие рабы стали бы сами рабовладельцами. Рай на земле он даже и не пытался проповедовать. Максимум устроить ад угнетателям.
С развитием классового общества социальный идеал низов обратился не вперед в будущее, а назад, в древность, в первобытный строй. Средневековые крестьяне, еретические общины, городские коммуны старательно пытались вырваться из цепких лап феодала и вернуться к общине, к неким «истокам», к интуитивно понятным, простым отношениям. И это при пока еще существовавшей практически повсеместно крестьянской общине. То есть общественное сознание эксплуатируемых взяло уже исторически знакомую экономическую и политическую модель.
В период зарождения пролетариата уже протоинтеллигенция взяла на себя функцию озвучивания состояния массового сознания, и, разумеется, частью этого сознания стали и социально-утопические настроения низов. Протоинтеллигенция из этих настроений взяла главное — отрицание частной собственности — и попыталась экономически и политически обосновать книжной мудростью чаяния низов. Но в силу того что до осознания общих законов общества еще в середине 19 века поднялся практически только Маркс, то вплоть до победы социализма в СССР социальная утопия жила и в книжной и в массовой культуре параллельно. Правда, был нюанс — Томас Мор, Мелье, Мабли, Сен-Симон, Фурье писали свои произведения, обращая их в будущее, но сами идеи тем не менее оставались прошлым, все той же формой соседской общины, понятной и утопистам и их последователям — сенсимонистам, фурьеристам, сторонникам Кабе и Прудона.
Почему это происходило? Потому что массовое сознание, стихийное сознание не умеет думать теоретически. Теоретическое сознание — это самая высокая форма сознания, она предполагает возможность полного абстрагирования от существующего. Только поднявшись до достаточно высокой степени абстракции, можно моделировать будущее на основе научного познания прошлого и настоящего, а не находясь в их плену. Научный социализм Маркса и Энгельса потому и родился, что школа гегельянства, диалектический метод требуют крайне высокой степени абстракции — когда становятся видны самые общие закономерности общества.
Но это понимание недоступно пока еще до сих пор широким массам — массы не отрываются от реальности и не загадывают далеко. Потому всякая идея чего-то стоит для пролетария только тогда, когда он может ее пощупать — либо в прошлом, либо сейчас.
Именно поэтому, когда заходит вопрос о социальных моделях, социальных идеалах для пролетариата, то речь идет о тех или иных аспектах прошлого или настоящего. Потому когда массовая литература начинает выражать какие-либо социальные идеи, она практически всегда обращается в прошлое. И здесь странам бывшего СССР в некоторой степени «повезло» — в прошлом у нас была социалистическая модель общества, живая и непосредственная, которая не только осталась в исторической памяти, но и вообще в памяти живущих поколений, в культуре. Осмысление этого опыта для пролетариата кажется проще — он это может потрогать, примерить и даже попробовать на вкус (как то пресловутое мороженое, которое действительно было вкусней). Потому, вывалившись на свет, самопальное творчество не может не использовать опыт истории. Однако, как это напрямую вытекает из современного общественного сознания, насквозь буржуазного, не может ничего предложить читателю, кроме той самой утопии.
Типичные сюжеты — это либо откровенно капиталистическая утопия, либо та или иная форма собственнической утопии с неким «социалистическим» уклоном.
Например, некий манагер попадает в тело царевича Федора Годунова и давай всячески прогрессорствовать, в результате чего в России расцветают ремесла, начинается мануфактурное производство, страна в короткие сроки становится европейской империей, завоевывает Новый свет и так далее. Написано мало того, что без знания матчасти, как исторической, так и технической, но и автору банально невдомек, что для развития ремесел и мануфактур нужен рынок сбыта, прежде всего внутренний (внешний рынок сбыта вторичен — везти долго и дорого, Россия не Англия), а для внутреннего надо поднимать товарность хозяйства. А откуда этой должной товарности взяться, если даже дворянское ополчение наполовину самостоятельно, лично землю пахало, чтобы прокормиться, и тегиляи самостоятельно шила из собственного производства холстов и кожи, потому что товарности крестьянского хозяйства еле хватало одного ратника с 20 дворов собрать? Типичнейшая утопия в романтически-капиталитическом духе, которая считает, что одной «предприимчивости» достаточно для перевода экономики на качественно новый уровень.
Или, например, еще утопия. Некий инженер попадает в 189… год. Внезапно разбогатев на придорожном фаст-фуде (sic! То, что крестьянство, едущее на рынок, никаких продуктов покупать не будет, потому что для него живая деньга в руках дороже натурального продукта, автору невдомек), главный герой устраивает суперпроизводство всего на свете — от тракторов до аэропланов и танков, развивает промышленность, предотвращает революцию (это вообще самая бредовая часть повествования: если про производство глицеринового мыла он еще что-то вычитал в энциклопедии, то про РСДРП ему разве только какой-нибудь Млечин напел). Еще один отголосок той буржуазной романтики, коей пичкают массовое сознание из каждого утюга.
А есть еще похлеще наркоманы-авторы: В 1919 год попадает рота солдат Российской армии с танком Т-72, которые этой вундервафлей молодецки громят Красную армию (несколькими боекомплектами, учитесь, краснопузые) и восстанавливают Российскую Империю (разумеется при этом, что все российские срочники с самого начала истово ненавидят большевиков и, находясь в составе белой армии, ни хрена не разлагаются, даже наступая в рядах воинства генерала Мамонтова, где не грабит только ленивый!), после чего в России начинается безусловный расцвет экономики, все счастливы, кроме некоторых чекистских сволочей, которые стремятся добраться до золота Деникина.
Впрочем, есть и романтика немного другого плана, но не менее утопичная, хотя и массовая и типичная — попаданец рассказывает Сталину все, тот расстреливает Хрущева, отдает в производство технические новинки типа АК-47, заменяет планирование хозрасчетом, во главе идеологии ставит Пономарева, и все моментально идет в гору. СССР спасен.
Подавляющее количество авторов видит спасение именно в удалении некоторых лиц из ПБ или ЦК и хозрасчете. Утопия не рассматривает глубоко общие вопросы обществоведения, она, наоборот, приписывает частным вещам общий характер. Типа, убрали Хрущева — 20-го съезда не случилось бы. Так в этом-то все и дело, что обязательно случился бы, потому что за 20-м съездом стоит не Хрущев лично, не Маленков, Булганин или Микоян, за ним стоит общее невежество, непонимание экономических и политических вопросов функционирования социалистического государства. Причем общее невежество в первую очередь партии. Хрущев не потому имел успех на 20-м съезде, а потому, что его воззрения были так или иначе поддерживаемы партийцами, а те, кто был несогласен, не имели прежде всего практической подготовки для того, чтобы успешно противостоять общей тенденции отказа от сталинского пути. Ведь по сути политика Хрущева — именно потакание тем или иным заблуждениям партийных масс. Именно потому ввели совнархозы — управленческие низы считали плановую систему громоздкой и неповоротливой и плановые функции пытались децентрализовать. Хотя проблема заключалась в том, что в экономике предприятия был еще очень велик объем товарно-денежных отношений, особенно на микроуровне (и чем меньше предприятие, тем больше их объем). Но никто из попавшихся мне на глаза «аффторов» даже и не представляет этой проблемы. Предателей расстрелять — а потом? Пустить в правительство людей, лично преданных Сталину, но еще менее представляющих себе механизм функционирования общества? Если, например, почитать даже Микояна, то видно, что он вообще не представлял себе, как работает плановая экономика. А он, как ходила в то время поговорка, просидел на министерском месте «от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича». Точно так же рыночную экономику воспевал нарком Байбаков, успевший даже стать одним из газпромовских упырей в 90-х. Но массовое сознание в массе своей рыночно и не представляет себе иного экономического строя, кроме капитализма в той или иной форме.
Утопическое сознание, безусловно, переживая трагедию, случившуюся в стране с реставрацией капитализма, и негативно ее оценивая, и даже оценивая положительно сталинскую эпоху, тем не менее не может предложить никаких конструктивных идей. И потому большинство утопий не столько конструируют модель нового общества (рая), сколько активно в фантастическом мире АИ создает ад для злодеев — как нынешних, так и прошлых. Спецгруппы попаданцев кого только ни убивали — Гитлера, Гиммлера, Кубе, Черчилля, Трумэна, Хрущева, Троцкого (зачем это делать, если был Меркадер, не очень ясно). Авторы с белодельским винтом в мозгах уничтожают Ленина, Свердлова и Сталина, некоторые устраивают массовый террор в лучших традициях СС. И это наиболее яркий с точки зрения сюжетов момент.
Отдельно стоит констатировать, что социальная утопия всегда гораздо лучше знает, чего не хочет, чем может сформулировать то, что хочет. Это отличительный признак любой утопии. Если мы посмотрим на работу Ленина «Грозящая катастрофа и как с ней бороться», то мы не увидим в ней ни предложений о массовых расстрелах, ни устранения даже отдельных лиц. Все меры с негативным действием (то есть отменой действующих норм) есть лишь форма реализации положительной программы. Так, например, отмена коммерческой тайны есть необходимость для того, чтобы экономика вообще была управляемой, а вовсе не для того, чтобы раскопать какие-то буржуйские махинации и весело шлепнуть виновных (к вопросу, это заблуждение у левых, что коммерческая тайна нужна для сокрытия тайны прибавочной стоимости и ее отмена даст рабочим в руки материал против капитализма, существует до сих пор). И в силу того, что вся негативная программа находится в строгом подчинении позитивной, программа большевиков была наукой — науке абсолютно безразлично, что хотят, а чего не хотят массы. Но в жанре АИ хотелки и нехотелки всегда впереди.
Жанр АИ, попаданчества, прогрессорства и пр. популярен еще по одной причине. Дело в том, что коммерциализация литературы полностью уничтожила жанр производственного романа. В СССР и странах соцлагеря этот жанр активно развивался и поддерживался государственной политикой и был востребован общественным сознанием.
Дело в том, что при коммунизме труд как таковой приобретает новое качество — в условиях, когда производство научно развивается, труд становится осмысленным, освященным социально значимой целью, и даже разделенный на отдельные операции разделением труда он в каждой операции содержит социальную значимость высокого уровня. То есть трудящийся с переходом к коммунизму приобретет в труде смысл — результат труда становится самой целью, в то время как получаемые предметы потребления становятся вторичными. Человек трудится не ради того, чтобы получить зарплату и после работы что-то сделать лично ему важное, человек трудится и тем самым делает свое важное дело в жизни, осмысливает ее самим трудом.
Поэтому литература в соцстранах систематически должна была отражать эту сторону человеческой жизни, вдохновлять, наполнять смыслом. Так развивался жанр производственного романа — романа, в котором показывалось производство, технологические процессы, человек в них, отношения людей в связи с производством, с трудом.
Развивался жанр практически с нуля, тяжело и трудно, перешагивая через множество препонов. До революции производство как таковое не отражалось в литературе — если даже посмотреть на «Мать» Горького, то из него абсолютно непонятно, что конкретно производит завод, на котором работает главный герой, какие процессы на нем происходят, в чем содержание работы героя, как она проходит. Весь сюжет и интрига крутятся вокруг событий, в которых завод представлен внешней силой. С технологической точки зрения максимум того, что могла предложить буржуазная литература — это разнокалиберная фантастика, например романы Жюля Верна, где описываются технические достижения и частично технологическая сторона процесса, но никаких людей в этом процессе практически нет. После революции пошла волна различных перегибов — «пролетарские писатели», пытаясь писать в жанре производственного романа, то уклонялись в технологизм, то картонно-лозунгово пытались описать «рабочую жизнь» как перманентный митинг и штурмовщину с отказом вообще от какой-то личной жизни ради любимого завода. Была написана масса малограмотных, халтурных, картонных произведений. Но постепенно выкристаллизовывался сам жанр.
Разумеется, либеральствующая интеллигенция, не понимая процессов, происходивших в общественном сознании, не владея диалектикой, не обладая достаточной философской подготовкой, активно шельмовала этот жанр. Всех писателей, которые в этом жанре работали, называли халтурщиками и конъюнктурщиками, писавшими якобы только ради денег и постов. Таким образом, например, затравили писателя-коммуниста Кочетова, написавшего роман «Журбины». Впрочем, либеральная тусовка травила всех писателей, писавших что-либо просоветское — например, остракизму подвергался Аркадий Васильев, автор романов о Фрунзе и дореволюционной партии, за то, что назвал халтурщиков и разложенцев Даниэля и Синявского халтурщиками и разложенцами.
Однако, несмотря на все крики и вопли, производственный роман читался и читается, удовлетворяя потребность человека видеть общественный смысл в той деятельности, которой он занимается как минимум 40 часов в неделю, увидеть себя в производстве, увидеть производство в художественном выражении, посмотреть на него не с ракурса собственного станка, а с многих его точек, увидеть людей производства и пережить за книгой те ощущения, которые испытывает в труде. Например, именно поэтому романы Артура Хейли «Отель» или «Аэропорт» (классика зарубежного производственного романа) имели шумный успех. Производственный роман делает героями не скучающего буржуа или светскую шлюху, а показывает в основном людей труда там, куда буржуазная литература старается не заглядывать или же, заглядывая, бессовестно лакирует действительность. Буржуазная литература вообще «не может» в производственный роман, за некоторыми исключениями — практически единственным таким жанром остается «полицейский детектив», показывающий героев в повседневной работе. Но ничего аналогичного про шахтеров, например, за последние 30 лет в российской литературе практически нет. Роман писателя А. Иванова «Географ глобус пропил» читается не в последнюю очередь потому, что показывает человека в труде, в его рабочих проблемах школьного производственного процесса, то есть имеет черты производственного романа. Однако это исключение — потому что каждый раз, когда производственный роман начинает писаться более-менее честно, то литературе приходится вытаскивать на свет язвы капитализма.
Так вот, продолжая разговор о жанре альтернативной истории, прогрессорстве, попаданцах, популярность его связана не в последнюю очередь с дефицитом производственного романа.
Например, в одном из романов по сюжету девушка 30-х гг., получив неким образом сознание человека будущего, изобретает новое поколение радиоламп и полупроводники. Несмотря на замусоренность сюжета «роялями в кустах», маниакальным стремлением к описанию сцен секса и насилия, кусок про изобретательство в радиотехнике и налаживание производства написан живо, интересно, компетентно, в духе производственного романа. Полагаю, что, выкинув всю конспирологию и чернуху, автор только на этом мог бы написать вполне достойный фантастический роман.
Еще пример — цикл про дизелестроительское прогрессорство. Автор, видимо, так или иначе был связан с двигателестроением до того, как занялся графоманией, или же серьезно изучил материал, а потому прогрессорство его «попаданца» в 20-е годы в построении мощных дизелей описано очень органично, динамично и познавательно, бытовые же, политические и прочие сцены являются просто вымученным графоманством.
Точно так же органично читаются утопические, с экономической точки зрения наивные, но реалистично и со знанием технических деталей и процессов описанные сцены модернизации советского авиапарка перед Великой Отечественной у другого автора.
Среди тонн словесного мусора и, не побоюсь этих слов, графоманского поноса, систематически возникает та или иная производственная тема, где в занимательной форме раскрываются технические процессы, история развития техники, показываются проблемы и пути развития производства, показывается место людей в этом производстве. Герои их — обычно картонные супермены или же бесцветные модельки авторского сознания — оказываются наполнены смыслом, притягательны, интересны, освещенные светом производственного творчества.
То есть все то, что не влезает в популярные среди «массового читателя» жанры, как побочное явление нашло выражение в жанре «попаданчества» и является не последним средством для удержания его на плаву. Так как в основном вся литература про «попаданцев» есть срез с общественного сознания широких масс, и на них ориентирован в первую очередь, это есть определенный маркер, что население не так-то просто запугать советской программой «Время» с рапортами об успешно пущенных заводах и ударной битве за урожай: наша либеральная публика до сих пор тоталитарный ужас видит в том, что в новостях нет чернухи и репортажей с Канн, а есть рассказы про производственные успехи. Впрочем попытки путинской пропаганды рассказать в новостях о производственных успехах отдельных бизнесменов выглядят действительно крайне фальшиво – пролетариям действительно нет никакого дела до того, что у некоего воронежского «фермера» набрали вес свиньи, он от этого фермера бесплатно даже копыта от этой свиньи не получит, а цена на свинину от его «успехов» не снижается, а растет. Исходя из этой фальши, население будет скорей искать производственный жанр в мусорных фанфиках про советское прошлое, чем будет читать, даже если он и появится, буржуазный производственный роман, где герои работают, работают, работают, но все на хозяина.
Почему социальная утопия постсоветских низов пошла именно в литературу? Литературная форма выражения социальных идей возникает не просто так. Если мы посмотрим, в какие периоды и в какой обстановке социальные идеи выражались в литературном жанре, то мы четко увидим одну не очень приглядную картину. Литературная форма выражения есть признак господства идеологической реакции в обществе, по каким бы причинам она ни возникала.
Один из самых ярких примеров — Кумранские рукописи и литературный аналог вероучения в евангелистике. Первые — достаточно сложные для того времени мистические тексты, доступные только замкнутой немногочисленной общине, второй — очень вольный пересказ приблизительно того же в литературной форме, завоевавший в короткий срок весь Pax Romana.
Томас Мор написал свою книгу как литературное произведение как бы о путешествии. Почему? Да потому что напиши он это в виде трактата, то до нас бы это произведение не дошло — в обществе того времени не было ни малейшего желания читать трактаты об идеальном мироустройстве: те, кому были такие мысли близки, либо не умели читать, либо не имели ни времени, ни денег на подобное, либо просто им не хватало общего развития для понимания достаточно сложного языка тогдашних трактатов, к тому же написанных по канонам преимущественно на латыни.
Даниель Дефо во «Всеобщей истории пиратства» описывает пиратскую республику Либерталию — полностью вымышленная история включила в себя литературную утопию анархического уклона. В период якобитской реакции это была единственная форма, в которой вообще возможно было донести что-либо до массового читателя.
Технократическая утопия Одоевского (кстати, вполне в духе французского просвещения и по социальному идеалу близкая Фурье) вышла в свет в 1835 году, в период николаевской реакции — напиши он в это же время натурфилософский трактат против крепостного права, пожалуй, даже происхождение от Рюриковичей не сильно помогло б от опалы.
Поражения революции и преследования его Июльской монархией в 1830-х двинуло Кабе писать «Путешевствие в Икарию» в литературном жанре «записок путешественника». Однако есть и другие примеры — тот же Прудон, будучи гораздо моложе Кабе, пытался свои воззрения выразить уже в четкой теоретической форме. И тот и другой подстроились под стихийные настроения масс, но Кабе, основываясь на опыте поражений и реакции, не сильно заботился четкостью формулировок, Прудон же, находясь идейно в «восходящей» струе будущей революции, писал в форме памфлета-трактата.
Марксисты, надо сказать, тоже пытались в литературной форме выражать свой социальный идеал — например, книги Богданова «Красная звезда» и «Инженер Мэнни», где социальный идеал общества помещен на Марс, и это тоже происходило в период реакции, когда массовое сознание стало маловосприимчивым к прямым теоретическим работам.
Одним словом, литературная форма есть уступка массовому сознанию и политической обстановке.
В наше время массовое сознание до сих пор крайне деморализовано поражением социализма в СССР и странах европейской народной демократии. Идеи, высказанные в ясной теоретической форме, несмотря на то, что образование и общее развитие даже малоквалифицированного рабочего несравнимо с уровнем хотя бы 1830-х, отвергаются.
Дело в том, что реставрация капитализма была осуществлена руками тех самых пролетариев, которые от этой реставрации в подавляющей массе и проиграли, а это стало возможным только потому, что не одно десятилетие массовое сознание накачивали принципиально буржуазными ценностями и идеями, в том числе и под маской коммунистических идей. Пролетарий в массе своей, не имея должной теоретической подготовки, не имея обществоведческих, экономических, политических знаний, находясь под влиянием буржуазной пропаганды, рассматривает советский опыт как негативный именно потому, что он закончился 1991 годом (он не вдается в подробности, а «правильные идеи не проигрывают»). В лучшем случае рассматривает его как попытку с неверными средствами и не готов рассматривать еще одну такую попытку даже теоретически, тем более что такое рассмотрение требует от него недюжинных усилий по изучению марксистской теории, истории, экономики. Он, даже если и может симпатизировать прошлому, не видит практических механизмов достижения каких-либо побед, не видит партии. И все, что ему остается — только фантастически домысливать «упущенные возможности».
Но вместе с этим пролетарий все же как-то, но мыслит, что-то там ворочается даже в самой пропитой черепушке, тем более что пролетарий очень неоднороден пока — реставрация вышвырнула из даже потенциально привилегированного слоя пролетариата целую массу интеллигенции — врачей, учителей, инженеров, ученых, квалифицированных техников, наплодила массу людей с дипломами и образованием, не имеющих в экономике никакого прямого применения, прозябающих в унизительном ранге мелких служащих. Этой разношерстной братии нужны идеи, они и сами в некоторой мере способны генерировать эти идеи на теоретически примитивном уровне, на уровне социального утопизма.
Отказ от рассмотрения марксизма или же крайне вульгарное его понимание не могут преодолеть утопический барьер и шагнуть от утопии к науке, но даже это утопическое сознание в теоретической форме не имеет никаких шансов на выживание в массовом сознании. За время с 1991 года мы видели массу шизофренических и утопических прожектов разных энтузиастов на тему «как нам обустроить Россию». В 90-х было много изданий, и в каждом сидел свой фрик или банда фриков со своими пунктиками. Они не имели и не имеют особых шансов на массовость, в каждой «идее» такого рода были те или иные отзвуки социального утопизма. Опыт Мухина с газетой «Дуэль», который печатал массу такого рода материалов из «текучки», показал, что никакого результата, кроме окончательного запутывания, не получается. Сам Мухин с его наивно-анархической идеей «Армии воли народа» даже практически на нары присел, но результата никакого не добился. Результатом его была все та же митинговщина в духе Анпилова.
Результатом этих поражений утопизма теоретического в массовом сознании стал его уход в литературу. К. Чуковский в статье «Нат Пинкертон и современная литература» развил идею Герцена о «разном летоисчислении» в верхах классового общества и в низах, то есть в идее о резком отставании общественного сознания и культуры низов от уровня буржуазной культуры верхушки, которую определяет буржуазная интеллигенция. Он очень верно подметил:
«…Кинематограф есть соборное творчество тех самых „готтентотов и кафров“, которые „в низу“.
В молчании, в тишине, как немые, эти кафры и готтентоты девятнадцатого и двадцатого веков копошились, рождались и умирали — и не было у них никаких возможностей для выражения своей готтентотской души.
Картин они не писали, книг не сочиняли, интеллигенции из себя не выделили, они умели только рождаться, копошиться и умирать — и ничем, решительно ничем не могли заявить о своём бытии.
Но вдруг появился кинематограф, и тотчас же, впервые за все года, их идеология нашла себе полное стихийное выражение».
Продолжая эту мысль применительно к современности, мы можем уже констатировать, что в Интернете, в соцсетях, в самиздате, «готтентоты и кафры», наконец, получили возможность самостоятельно выражаться уже в литературной форме (что не отменяет социальный заказ кинематографу на тупые комедии и не менее тупые боевики). В интернете прожекты о социальном устройстве плодятся как грибы — различные самозванные профессора, блоггеры, толпы различных фриков, выражающих утопическое массовое сознание пролетария, плотно забивают своим «белым шумом» коммунистическую пропаганду, ведущуюся с научных позиций. Но тем не менее и этот «белый шум» из неоригинальных размышлизмов для массового пролетария сложен. Пролетарий давно опустился до того, что значительное количество информацию воспринимает через видеоконтент, но делать полноценное кино реально дорого и долго, и не под силу «готтентотам и кафрам» современности. Поэтому примитивно-литературная форма есть наиболее полное выражение сознания этих самых «готтентотов и кафров». Художественный, обществоведческий, технический (последний не всегда преобладает) дилетантизм есть отличительная черта различной массовой фантастической литературы в принципе. Сказка, народное творчество из устного перешли в форму литературы, не потеряв при этом никаких присущих народу черт, в основном примитивизм и кустарщину.
Прогрессивно ли это явление?
Как любая сказка, она играет роль анастезирующего средства, которое заглушает боль от непритязательной капиталистической реальности. Не зря жанр АИ вырос в тесной связи с миром фэнтази (то есть сказкой для почти взрослых, осведомленных о сексе, наркотиках, насилии и прочем детишек). В реальности человек страдает и мучается, а попадая в мир своих фантазий, он рисует себе так или иначе приемлемый идеал, становится на место супергероя, получает те эмоции, которые не может дать ему реальность. То есть одна из функций подобной литературы не просто отражение сознания, но формирование сознания. В ситуации, когда содержание этих форм утопическое, фактически такого рода фантастика выполняет роль того же «рода духовной сивухи», в котором пролетарий топит свое сознание. Попаданческая литература в силу примитивности массового читателя не заботится о качестве и имеет следующие особенности.
1. Делает вид, что достаточно, например, поменять личностей у власти, скрывая тем самым тот факт, что аппарат определяет свойства управленцев, а не наоборот;
2. Изображает легкость и быстроту изменений в обществе от тех или иных действий, замазывает трудности в изменении общества, не дает внятного представления о роли теории и подготовки кадров для изменений;
3. Пичкает сознание самыми дикими представлениями о законах общества и о мерах воздействия на него.
4. Снабжает читателя откровенно недостоверной информацией об исторических событиях.
5. Эксплуатирует интерес пролетария к истории, но при этом забивает халтурой его интерес к научным работам. Там, где интерес мог бы привести к реальному изучению проблемы, поднять сознание пролетария, она подсовывает ему квазипродукт, понятный и простой по форме.
Одним словом, мы видим на вышеизложенном, что стихийное сознание не способно породить никакой толковой и сколь-нибудь научной позитивной программы и в форме попаданческой литературы попросту спускает интерес пролетария к социальным вопросам в примитивно-утопическое болото, а его протест против реальности утоляет сказкой про то, как славно было бы завалить Хрущева.
Но это отнюдь не значит, что форма не может использоваться для пропаганды коммунизма при должной марксистской подготовке авторов. Диалектический материализм за время своего существования доказал, что может служить основой для любого художественного произведения и в любом жанре. Другое дело, что выращивание такого автора возможно будет только тогда, когда научное мировоззрение диамата станет среди трудовой интеллигенции сколь-нибудь заметным и весомым фактором, и мы сможем увидеть отголоски этого в массовой литературе. И тогда форма, наоборот, будет усиливать марксистские идеи, если автору действительно удастся научно моделировать плановую экономику, научную подготовку партийных кадров, систему партийной идеологии и пропаганды — все то, что так топорно и кустарно пытаются изобразить графоманствующие пролетарии в жанре альтернативной истории.
И. Бортник
-
-
26.01.2021 в 22:06-
-
26.01.2021 в 22:20-
-
26.01.2021 в 22:49